Лебединое озеро. Балерины Селигера

На Селигере задумались о проведении хореографического фестиваля. Ведь популярное озеро связано балетом не меньше, чем Большой театр. Озеро Селигер было для знаменитой балерины Галины Улановой чем-то вроде сказочной “живой воды”, дающей силы и, главное, здоровье.

Детство и юность, пришедшиеся на трудные и голодные годы, не прошли бесследно. Усиленные физические нагрузки в балетной школе заставляли юные, растущие организмы работать на пределе, а для восстановления сил была только жидкая похлебка, кусочек селедки и хлеб с ложечкой сахара. Впоследствии девочки расплачивались за это больными желудками, малокровием, повышенной утомляемостью и прочими малоприятными хворями. Естественно, что и Галя Уланова и Таня Вечеслова не избежали всех этих неприятностей. “Болезнь”, из-за которой врачи отправили Уланову в Ессентуки, была как раз “родом из детства”.

А желудок у нее болел всю жизнь, и всю жизнь ей нельзя было ни соленого, ни острого, ни жаренного.

Дети своего времени, они никогда не носились со своими хворями – наоборот, чаще не обращали на них внимания. Болезни – особенно такие, как малокровие и утомляемость, – считались пережитками прошлого, а новое общество ценило здоровых и спортивных. “Мы были так воспитаны,” – потом Уланова часто, очень часто повторяла эти слова, пытаясь объяснить журналистам, почему она такая, а не иная, почему не делает того-то и того-то…

Из воспоминаний Галины Улановой.

“Сколько раз я, чуть не плача, становилась по утрам, в дни летнего отдыха, к ненавистной палке и, точно ворочая жернова внутреннего сопротивления, начинала извечный экзерсис. О, как я тогда ненавидела этот ужасный балет, это, по выражению одного поэта, “наше злое искусство”! Как мне хотелось плюнуть, бросить все и вместе со всеми убежать на озеро, взять байдарку и самой грести и плыть, плыть по сверканью воды, под синью неба, среди шуршания камышей… Но какой-то противный, невидимый голос настойчиво повторял: “Занимайся! Занимайся! Ведь если ты не станешь заниматься, ты будешь никчемной балериной… Надо, надо работать!”

И – странное дело: проходило всего несколько минут, я едва успевала сделать свои первые упражнения, и, точно сдвинув наконец эти тяжелейшие жернова, я испытывала чувство какого-то блаженного облегчения. Сознание, что я осталась верна своему долгу, устояла перед соблазном прогулки, давало мне прямо-таки тщеславное удовлетворение. И наступал миг, который я очень любила, – когда я понимала, что долг мой выполнен: я “отзанималась” положенное время и теперь заслуженно, с утроенным удовольствием целый день могу наслаждаться свободой и, сев в свою байдарку, догнать всю компанию…

На Селигере в компании “каникуляров” были люди разных профессий. Тамара Семеновна Абашидзе, остроумная женщина и отличный врач, наблюдая за черезчур активным отдыхом молодых балерин и видя, что сил у них не так много, как кажется на первый взгляд, решила вмешаться. Она потребовала, чтобы они поберегли себя и придерживались хоть какого-то режима.

Таня Вечеслова послушалась и три дня честно мучилась, рано ложась спать, умеренно купаясь и не перегреваясь на солнце. На четвертый не выдержала и, разойдясь, вечером у костра для небольшой компании не только станцевала всё “Лебединое озеро” за всех действующих лиц (включая кордебалет), при этом аккомпанируя себе на губах, но и потом спела почти всю “Пиковую даму”.

Абашидзе махнула рукой: лучше живите, как жили. Сила заряда, выпущенного за один вечер, гораздо опаснее”

Из воспоминаний Татьяны Вечесловой.

“По приезде на Селигер мы с Улановой недели две, а то и месяц, забывали обо всем. Тело отдыхало от постоянных упражнений. И все-таки каждый день напоминал нам: пора вставать к станку, начинать тренаж. И вот, где бы мы ни были, будь то изба, сарай или, в лучшем случае, клуб, начинались наши каждодневные уроки.

Свой экзерсис я нередко делала в клубе под игру патефона. Было неудобно, так как приходилось часто менять пластинки, но зато в какой железный плен ритма брал меня механический музыкальный ящик!.. Подо мной гремели неровные доски пола, в открытые окна виднелись поля, слышалось пение птиц, а я, обливаясь потом, крутила свои фуэте. Зато уж закончив свои упражнения, мы давали себе полную волю.

Искусство наше – тяжелый труд. Я наблюдала на репетициях за случайно попадавшими к нам людьми, которые близко никогда не сталкивались с балетом – писателями, врачами, художниками.

Все реагировали по-разному, но все сочувствовали.

Врачи подставляли стулья, щупали пульс, предлагали лечь. Мы, улыбаясь, успокаивали их и, тяжело дыша, вытирая полотенцем пот, который капал с нас, убеждали их, что все в порядке – так всегда бывает. Только тогда, когда каждая мышца разогрета до конца, а мы своим видом напоминаем людей, вышедших из парилки, – нам становится легко работать.

Видя, как мгновенно приходит пульс в норму, они успокаивались.

Один писатель, просидевший у нас всю репетицию, имел растерянно-убитый вид и, уходя, сказал:

–              Вот это да… Достается вам лихо, но зато красота – вроде бы небожители… В деревне колхозники, видя, как мы проделываем свои экзерсисы, сокрушенно качали головами, приговаривая:

–              Ну надо же так суставы перевертывать – будто резиновые. Это ж легче сутки откосить да гряды прополоть…”

Из воспоминаний Юрия Завадского.

“Балетное искусство для Улановой – это подчинение себя музыке, это умение выражать через танец музыку.

Труд в классе. Труд на репетиции. Труд на спектакле. Труд везде и всегда. В день выступления Уланова по-особенному сосредоточена и отрешена. Вот она сидит и размышляет, мысленно просматривая и переживая события спектакля. Уланова долго выбирает туфельки, проверяет крепость лент, примеряет их. Вот она по давней балетной традиции обшивает носок туфельки суровыми нитками, чтобы не поскользнуться в танце. Вот оставляет работу и снова погружается в раздумье…

Заканчивается спектакль… медленно и трудно остывала Уланова.

Разгримировывалась, принимала душ, переодевалась. А дома – нет кровинки в лице – усталость, усталость, усталость. Вот только что она казалась невесомой, словно сотканной из воздуха. Только что, сияющая, со смущенной улыбкой, по-девичьи стыдливая, благодарила зрителей (кто не помнит этих удивительных улановских поклонов!) А дома – ножные компрессы, ноги в навернутой на них ткани, боль, которую причиняет каждый переход с места на место. И глаза – страдальческие, беспомощные. Кажется, жизнь ушла из Улановой.

Но завтра – снова класс, снова станок, у которого она будет работать без устали и без пощады. И будет спрашивать статиста: “Какие вы можете сделать мне замечания?” И будет внимательно слушать, непобедимая усталостью и болью”

Из статьи Инны Руденко в газете “Комсомольская правда”.

“…Галину Уланову на сцене Швеция, в отличие от многих других стран, не видела. “Мы знаем легенду об Улановой” – с сожалением по этому поводу Имгемар Юзефссон в своей речи на церемонии.

И вот легенда неожиданно стала явью. Уланова вышла на сцену! В этот вечер был показан балет, поставленный ее учеником Владимиром Васильевым по заказу ЮНЕСКО специально в ее честь. В балете Уланова играет самое себя – некогда великую балерину, ныне великого педагога. Но слово “играет” совсем не вяжется с тем, как Галина Сергеевна – 74 летняя женщина! – легко-изящно, естественно-просто живет на сцене, представляющей балетный класс. Как она в полутанце, сжимающим от волнения сердце, вспоминает тех, кого она танцевала в молодости. С легкой, светлой, какой-то пушкинской грустью вначале и – она не была бы сама собой, если бы это было иначе, – с неожиданной, едва уловимой ноткой полуиронии к этой непривычной для нее роли на сцене… А потом она долго выбегала, именно выбегала, увлекая за собой других, на шквал аплодисментов. И никто не знал, что накануне к ней вызывали врача, что утром она едва встала с постели – так перетрудилась… “Да как же это вы, Галина Сергеевна, – спросила я после спектакля, – где вы взяли силы?” – “Я все время повторяла себе: я должна, я должна”, – ответила она, сжав хрупкую ладонь в кулак.

Она не просто чудо сцены – она триумф человеческого духа”